Сергей Довлатов:ВОЗВРАЩЕНЕЦ

 Его путь к читателю был очень долгим. Все попытки издать книгу на Родине разбились о шоры цензуры. Он уехал отсюда абсолютно неизвестным. А вернулся повсеместно знаменитым. Но уже после смерти. И лишь фамилией на обложках да мемориальных досках.

Большой талант, огромный. Но не бескрайний. Творчество Довлатова было ограничено его же личностью. Его собственной жизнью и судьбой. Он мог писать только от себя и о себе, и о тех, кто его окружал. Другое дело, что в творчестве все это преобразовывалось, препарировалось. Потому что если жизнь не соответствует литературе, то это проблемы жизни и пусть ей будет хуже. А лучше — литературе. Что справедливо, поскольку литература вечна, а жизнь ограничена.

Родился он в эвакуации, умер в эмиграции. А посредине была еще не менее важная и самая большая буква «Э» — Эстония. Это долгое «э-э-э», то ли по-кавказски подбадривающее (если поставить восклицательный знак в конце), то ли по-русски осуждающее (если с многоточием) и составило самый краткий, но, может быть, и самый точный синопсис его жизни.

Отец — Донат Исаакович Мечик, театральный режиссер. Мать, Нора Сергеевна Довлатова, оставив театр, работала корректором. Еврей и армянка... Кстати, точно такое происхождение было и у французского сценариста, кинорежиссера Франсиса Вебера (его «Игрушку», «Папаш», «Беглеца» «Невезучих», «Ужин с придурком» мы на праздники смотрим никак не меньше, чем Гайдая, Рязанова и Данелию). И вот Вебер, чьи предки, кстати, тоже жили в Петербурге, как-то сказал о своем происхождении: «Два геноцида, две Стены Плача в крови — вот что нужно, чтобы сделать комика».

Довлатов, конечно, не комик и не юморист, но сочетание смешного и страшного в его жизни, комического и трагического в творчестве было совершенно удивительным.

КРАСИВЫЙ И ТАЛАНТЛИВЫЙ

Родился Сережа в Уфе, где его родители жили в эвакуации. Позже писатель сочинил автобиографическую легенду, что находившийся тогда же и там же Андрей Платонов его заметил и отметил. Ну конечно, а как же иначе; «Старик Платонов нас заметил и, в гроб сходя, благословил».

Когда блокада была снята, семья вернулась домой. И тут уж писатель описывает себя строго: «Толстый застенчивый мальчик. Бедность. Мать самокритично бросила театр и работает корректором. Школа». Кстати, в школе Сергей Довлатов еще не был Довлатовым. Вспоминает его лучший школьный друг: «Помню, первого сентября делали перекличку. Каждый ученик должен был встать, назвать свою фамилию и имя, а также национальность. И вдруг встает пухленький темненький мальчик и тихо говорит: «Сережа Мечик, еврей». Конечно, по классу прошел смешок. Во-первых, слово «еврей» традиционно вызывало такую реакцию в школе. Во-вторых, фамилия у Сережи была смешная и очень забавно сочеталась с его кругленькой фигуркой: «Мечик» звучит как «мячик».

Но дело не только в «мячике». Ведь со временем ученики узнавали, что Мечик — это еще и трусливый, ненадежный «городской» из соцреалистической классики, фадеевского романа «Разгром».

Так что в вуз Сергей шел уже как Довлатов — на журфак ЛГУ. Не взяли. И в следующий раз, чтобы поступить в университет наверняка, пошел на финское отделение филфака.

С окружением, разумеется, богемным, ему повезло. Как везло и раньше. Ведь мама всю жизнь дружила с женой великого артиста Николая Черкасова и частенько ездила с сыном в Комарово, к ним на дачу. С другой стороны, родная Сережина тетя по имени Мара редактировала самого Алексея Толстого и всегда была рада покритиковать литературные опыты любимого племянника.

Впрочем, и сам он умел находить друзей, таких, что стали не только друзьями, но и советчиками, наставниками. Их было много, но все же три имени стоят особняком — Евгений Рейн, Анатолий Найман, Иосиф Бродский.

Было, однако, и то, что сам Довлатов определил как «растущая тяга к плебсу», то есть городским низам. И это тоже правильно, ведь литература — двухполюсная батарейка. Кроме горних высей, где ведутся тонкие споры о стилистике, нужна и грубая проза жизни — свежее «мясо» фактов, сюжетов, впечатлений. Всего этого стало еще больше, когда Сергея отчислили за неуспеваемость и он загремел на три года охранником в лагеря, которыми богата Республика Коми.

Во время службы для духовной гармонии писал стихи. Но это так, баловство. Главное же — Довлатов вернулся оттуда с объемным материалом, который позже составит шедевральный сборник рассказов «Зона (Заметки надзирателя)», открывающий знаменитый трехтомник, который нынче хранится, читается и перечитывается чуть ли не в каждом доме бывшего СССР. А дальше в том же томе идут «Компромисс» (о жизни в Таллине) и «Заповедник» (о Пушкиногорье).

В Таллине будущий «антисоветский писатель» больше всего проработал в газете «Советская Эстония». Переезд в столицу ЭССР был, по сути, первой, пробной, так сказать, внутренней эмиграцией. В Таллине у Довлатова нашлось много друзей и помощников.

Но и недругов хватало. Уже сверстанную и почти утвержденную книгу по настоянию КГБ Эстонской ССР раздраконили. А ее автора по «указивке» свыше пропесочили на собрании родной газеты. Дочь хороших друзей Сергея и его же верный друг Елена Скульская вспоминает: «Шура М. кричала на собрании: «Что это Довлатов все время повторяет — скульптор неизвестный, скульптор неизвестный! Нельзя, что ли, наконец узнать его фамилию?!»

Довлатов вернулся в Ленинград, а потом поехал в Пушкинский заповедник в Михайловском — работать экскурсоводом. За новым материалом и вдохновением (где же еще искать его, как не в пушкинских местах). Довлатову проще было шлифовать текст, легче работалось, когда он накладывал на себя вериги самоограничений. Все, например, знают, что в его прозе в одном предложении нет слов, начинающихся с одной буквы. А еще — Довлатов терпеть не мог причастия и деепричастия, которые так назойливы в образцовых школьных сочинениях (действительно, зачем причастие, когда уже есть такая буквенная епитимья). Сложными были отношения и с прилагательными, их «надо бояться, это самая бессмысленная часть русского языка»!

Вот и в Михайловском Довлатов придумал себе игру — на экскурсии ни разу не произносить ФИО своего героя. Он мог называть его как угодно, от «солнца русской поэзии» до автора «Евгения Онегина», но только не «Пушкин», не «Александр Сергеевич». Игра считалась выигранной, если после экскурсии подходила какая-нибудь дама: «Уважаемый экскурсовод! Скажите, пожалуйста, в имении какого писателя мы сегодня были?»

Но вот литературная игра с советской властью оборачивалась поражением — его не издавали. И не было другого выхода, кроме эмиграции, где уже находились две его жены с двумя дочками. (Как говаривал Довлатов: «Я был женат дважды, и оба раза счастливо».)

Высокий, красивый, талантливый —ударное сочетание качеств, неотразимое для женщин. Кроме первой жены Аси Пекуровской (родившей, правда, уже после развода дочь Машу) и второй жены Елены (родившей в России дочь Катю, а в Америке сына Николаса Доули) была во время долгой службы большая любовь в Сыктывкаре — Светлана Меньшикова. А в Таллине — гражданская жена Тамара Зибунова, родившая дочь Александру. Не зря питерский поэт Александр Кушнер сказал как-то Довлатову: «Если бы я, Сережа, был таким высоким и красивым, то все ваши беды мне казались бы игрушечными».

ОТКРЫТИЕ АМЕРИКИ

И вот Нью-Йорк, Америка. Жизнь тут тоже во многом непроста и хайвеи не медом намазаны, но все же в главном, в литературном творчестве Довлатову повезло (впрочем, в строгом соответствии с поговоркой, что везет тому, кто везет).

«Все 11 лет в Америке мне дико везло с литературой. Именно везло. Говорю без всякого кокетства: мне повезло в том смысле, что Бродский захотел мне помочь, а он человек совершенно непредсказуемый. Мне повезло с переводчиком, с агентом — у меня общий агент с Найполом, Беккетом, Салманом Рушди и Алленом Гинзбергом. Мои сочинения легко переводить. А между тем Зощенко, наш любимый писатель, до сих пор толком не переведен на английский, а у меня здесь вышло двенадцать книжек по-русски и пять по-английски». Отдельно сказал Довлатов о знакомстве со своим лучшим переводчиком: «Очаровательная Энн Фридман повергла меня в любовь и запой».

Да, запой... Маска его литературного героя, хорошего, порядочного, но неудачливого, всеми предаваемого и из двух бед всегда выбирающего наибольшую, будто приросла к довлатовскому лицу. Он еще может похвастаться, что из запоя в Лиссабоне его выводили два нобелевских лауреата — Иосиф Бродский и Чеслав Милош. Но, увы, это уже был штопор, выйти из которого Сергею Довлатову не удалось.

И конец жизни совпал с началом славы...